|
|
Когда я
итожу то,что прожил, В.Маяковский
Из
поэмы |
25 октября 1917 г.
(7 ноября по новому стилю)
в России свершилась
Великая Октябрьская Социалистическая
революция,
«о необходимости
которой говорили большевики».
«Большевистская революция была самой
бескровной революцией в истории. Большевики были тверды в своей эффективной
решимости создать диктатуру пролетариата – они не были
ни жестокими, ни кровавыми. Во время революции русские, с точки зрения
западного человека, оказались удивительно снисходительными и мягкими»
Автор книги
«Десять дней, которые потрясли мир»,
Джон Рид,
американец
Читатель 21 века!
Знаешь ли ты, почему горстка людей,
возглавивших революцию, с неизъяснимой гордостью называла себя «большевиками»?
Помнишь ли, кем был для России в свое время А.Блок? Читал ли ты его мистическую поэму
«Двенадцать»? А если дочитал до конца, то ответишь ли на вопрос: «Почему именно
это сакраментальное число выбрал автор?»
Другой великий русский
литератор-дворянин (в тяжелые годы обласканный вождем) не менее талантливо, но
совершенно иначе, описал быт революции, широко известный, в частности, по
незабываемому образу Швондера…
Неизменно доступна и востребована
Западом прозаическая эпопея от имени доктора, удостоенная Нобелевской премии…
Трактуя русскую революцию (которую стало
модно называть "переворотом"), восхищаясь и ненавидя, ломают копья
телеведущие и радиожурналисты, кинорежиссеры, политики, попзвезды
и профессионалы манипулирования общественным мнением от иностранных спецслужб.
Объективности ради,
обратимся к малоизвестному наследию великого русского
поэта, чтобы узнать мнение современника о событиях, получивших ныне такую
неоднозначную оценку и нещадно засыпанных пропагандистским мусором.
Александр Блок
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ
(фрагменты)
«Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России», слышу я вокруг себя.
Но передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой.
Россия – буря. Демократия приходит «опоясанная бурей»…
России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой.
В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда.
То были времена, когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела: Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма сановного лица, перешла к «поденщикам»; тогда веревка ослабла и без труда отвалилась сама.
Все это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь.
Распутин – всё, Распутин – всюду; Азефы разоблаченные и неразоблаченные;
и, наконец, годы европейской бойни; казалось минуту, что она очистит воздух;
казалось нам, людям чрезмерно впечатлительным; на самом деле она оказалась
достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Поток предчувствий, прошумевший над иными из нас между двух революций, также ослабел, заглох, ушел где-то в землю. Думаю, не я один испытывал чувство болезни и тоски в годы 1909-1916. Теперь, когда весь европейский воздух изменен русской революцией, начавшейся «бескровной идиллией» февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далеких годов; а поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, – вот он опять шумит, и в шуме его – новая музыка.
Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы... в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это – о том же, все о том же.
Музыка ведь не игрушка; а та бестия, которая полагала, что музыка – игрушка, – и веди себя теперь как бестия: дрожи, пресмыкайся, береги свое добро!
Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию. Вспоминаются слова Тютчева:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые,
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир,
Он их высоких зрелищ зритель...
Не дело художника
– смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или
нет. У художника – все бытовое, житейское, быстро сменяющееся – найдет свое
выражение потом, когда перегорит в жизни. Те из нас, кто уцелеет, кого не
«изомнет с налету вихорь шумный», окажутся властителями неисчислимых духовных
сокровищ. Овладеть ими, вероятно, сможет только новый гений,
пушкинский Арион; он, «выброшенный волною на берег»,
будет петь «прежние гимны» и «ризу влажную свою» сушить «на солнце, под скалою».
Дело художника,
обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит
«разорванный ветром воздух».
Что же
задумано?
Переделать все.
Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная,
безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной
жизнью.
Когда такие
замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают
сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая
лишние куски берегов, это называется революцией. Меньшее,
более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но
это называется революцией.
Она сродни
природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих
мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция,
как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она
жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного;
она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это ее частности, это
не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного
гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда – о великом.
Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего
истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет,– гадать не
нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в
заметенные снегом страны – теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ;
увлажнит спаленные солнцем степи юга – прохладным северным дождем.
«Мир и братство
народов» – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет
ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет
здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там
насиловали и пороли девок: не у того барина, так у
соседа.
Почему валят
столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и
кленами господа показывали
свою власть: тыкали в
нос нищему – мошной, а дураку –
образованностью.
Всё так.
Я знаю, что
говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все,
однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь
ни в чьем личном благородстве, ни в
чьей личной скорби;
но ведь за
прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого
не чувствуют все, то это должны чувствовать «лучшие». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ - паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так "бескровно" и так "безболезненно" и разрешится вековая распря между "черной" и "белой" костью, между "образованными" и "необразованными", между интеллигенцией и народом? . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
У буржуа – почва под ногами определенная, как у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и все полетит вверх тормашками. У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, – что же нам терять? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Среди них есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут
выдержать крови, которую пролили в темноте (своей); такие, которые бьют себя
кулаками по несчастной голове: мы – глупые, мы понять не можем; а есть и
такие, в которых еще спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова,
каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература.
Надменное
политиканство – великий грех. Чем дольше будет гордиться
и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом.
Ужасна и опасна эта эластичная, сухая, невкусная «адогматическая
догматика», приправленная снисходительной душевностью. За душевностью – кровь.
Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать
душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того
трудно.
А дух есть
музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки.
Всем телом,
всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию.